В своем уголке западного Лондона и в будничной сосредоточенности на своих делах Клайву было легко думать о цивилизации как о сумме всех искусств с дополнением в виде интерьера, кулинарии, хорошего вина и тому подобного. Теперь же она представлялась тем, чем была в действительности: квадратными километрами убогих современных домишек, чье главное назначение – поддерживать телевизионные антенны и тарелки; фабриками, производящими барахло, рекламируемое по телевизору, и, на унылых пустырях, – очередями грузовиков, ждущих, чтобы это барахло развезти. Похоже на похмельное утро после шумной вечеринки. Никто такого не хотел, но никого и не спрашивали. Никто этого не планировал, никто не желал, но большинство людей вынуждены в этом жить. Километр за километром – глядя на них, можно ли представить себе, что существовало на свете благородное воображение, Перселл или Бриттен, Мильтон или Шекспир? Поезд набирал ход, уносился от Лондона, и уже показывалась иногда природа, а с ней – намеки на красоту, но через несколько секунд – опять река, загнанная в бетонный шлюз, или, вдруг, сельскохозяйственная пустошь без изгородей и деревьев – и дороги, новые дороги, бесстыдно сующиеся во все стороны, словно нет ничего важнее на свете, чем попасть туда, где тебя еще нет. Что касается благополучия всех остальных форм жизни на земле, человеческий проект оказался не просто неудачей – он был ошибкой с самого начала.

И если кто тут виноват, то – Вернон. Клайв часто ездил по этой дороге, но прежде пейзаж его не угнетал. Ни на жвачку, ни на забытую ручку он не мог это списать. Их ссора накануне вечером еще звучала в его ушах; он опасался, что эти отзвуки будут преследовать его и в горах, лишат покоя. И не просто гул голосов до сих пор жил в нем, а тревога, вызванная поведением друга, и крепнущее понимание того, что он никогда по-настоящему не знал Вернона. Он отвернулся от окна. Подумать только, всего неделю назад он обратился к другу с самой необычной интимной просьбой. Какой же это было ошибкой – тем более что онемение в левой руке теперь совсем прошло. Просто дурацкий испуг под впечатлением от похорон Молли. Накатывает же иногда страх смерти. Но каким уязвимым сделал он себя в тот вечер. А что Вернон попросил о такой же услуге – утешение слабое; от него потребовалось всего-навсего сунуть записку под дверь. И это, должно быть, показательно для некоторого… неравновесия в их дружбе; оно существовало всегда, и Клайв чувствовал его сердцем, но всегда отмахивался от этого чувства, коря себя за недостойные подозрения. До нынешнего дня. Да, если вдуматься, вчерашнее столкновение не так уж удивительно, учитывая однобокость их дружбы.

Было время, например, когда Вернон год жил у него и ни разу не предложил платы. И разве не правда, что годами именно Клайв, а не Вернон обеспечивал музыку – во всех смыслах? Вино, еду, дом, компанию музыкантов и других интересных людей, поездки на отдых в Шотландию с веселыми друзьями, в горы северной Греции, на побережье Лонг-Айленда. Вернон когда-нибудь предложил или устроил стоящее увеселение? Когда в последний раз Клайв был у Вернона в гостях? Три, а то и четыре года назад. Почему Вернон ни разу не поблагодарил как следует друга, занявшего крупную сумму, чтобы выручить его в трудный час? Когда у него заболел позвоночник, Клайв навещал его чуть ли не каждый день; а когда Клайв поскользнулся на тротуаре возле дома и сломал лодыжку, Вернон прислал секретаршу с сумкой макулатуры, валявшейся в отделе рецензий «Джаджа».

Грубо говоря, что принесла ему, Клайву, эта дружба? Он давал – но получал ли что-нибудь? Что их связывало? Общим у них была Молли, прожитые годы да привычки дружбы, а в сердцевине – ничего, ничего для Клайва. Снисходительно это неравновесие можно было объяснить пассивностью Вернона и эгоцентризмом. Но теперь, после вчерашнего, Клайв склонен был видеть здесь лишь детали более общего феномена – беспринципности друга.

За окном купе, невидимый Клайву, проплывал оголившийся лес с его зимней геометрией, посеребренной инеем. За ним медленно текла река, окаймленная бурой осокой, а дальше за поймой лежали озябшие пастбища в кружеве сложенных всухую каменных стенок. На окраине ржавого города индустриальную пустыню снова превращали в лес; саженцы в пластиковых трубках выстроились почти до горизонта, где бульдозеры разравнивали почву. Но Клайв, уставясь на пустое место напротив, потел в жарких дебрях своей социальной бухгалтерии и сам не понимал того, как искажается и окрашивается прошлое, видимое сквозь призму скверного настроения. Иногда его отвлекали другие мысли, время от времени он принимался читать, но главной темой этой поездки на север был долгий и вдумчивый пересмотр дружбы.

Несколькими часами позже, в Пенрите, он с облегчением оставил эти мысли и с сумками пошел по платформе к такси. До Стоунтуэйта было больше тридцати километров, и он радостно отдался болтовне с шофером. День был будний, да и не сезон, так что в гостинице он оказался единственным постояльцем. Он попросил комнату, в которой уже селился раза три или четыре прежде, – единственную, где был стол для работы. Начал распаковывать сумки и, хотя было холодно, распахнул окно, чтобы подышать особенным зимним воздухом Озерного края: торфяная вода, сырой камень, замшелая земля. Потом ел в баре один под взглядом чучела лисы, хищно пригнувшейся в стеклянном ящике. Прошелся в полной темноте вокруг гостиничной стоянки, вернулся в дом, пожелал официантке спокойной ночи и ушел в свой маленький номер. Час читал, а потом лежал в темноте и вслушивался в бурный шум вздувшегося ручья, зная, что тема его размышлений непременно вернется и лучше разобраться с ней сейчас, чем тащить ее с собой в поход завтра. Тут были и воспоминания о разговоре, и кое-что кроме: что было сказано и что он хотел бы сказать Вернону теперь, после многочасовых раздумий. Воспоминания, но еще и фантазии: он воображал драму, где лучшие реплики взял себе – звонкие, печально-рассудительные реплики с обвинениями, звучащими сурово и неопровержимо именно благодаря их лаконизму и сдержанности.

2

А было так: Вернон позвонил поздним утром и произнес слова, настолько близкие к тем, которые Клайв сказал неделю назад, что они прозвучали как преднамеренная цитата, как шутливое требование вернуть долг. Вернону надо с ним поговорить, по телефону нельзя, им надо увидеться и непременно сегодня.

Клайв колебался. У него был план поехать в Пенрит дневным поездом, однако он сказал:

– Ладно, приезжай, приготовлю ужин.

Он отложил отъезд, принес из подвала две бутылки хорошего бургундского и занялся стряпней. Вернон опоздал на час, и Клайву сначала показалось, что его друг похудел. Лицо было осунувшееся и небритое, пальто висело мешком, и, когда он поставил портфель, чтобы взять бокал с вином, рука у него дрожала.

Вернон проглотил шамбертен Кло-де-Без, как пиво, и сказал:

– Что за неделя, жуткая неделя. Он протянул бокал за добавкой, и Клайв налил, радуясь, что это не ришебур.

– Утром три часа провели в суде – выиграли. Казалось бы, и дело с концом. Но вся редакция против меня, почти поголовно. В газете содом. Чудо, что выпустили сегодня номер. Сейчас там собрание, и наверняка мне выразят недоверие. Правление и совет директоров стоят твердо, за них я спокоен. Так что бой не на жизнь, а на смерть.

Клайв показал на кресло, Вернон плюхнулся в него, поставил локти на кухонный стол, закрыл лицо ладонями и взвыл:

– Церемонные кретины. Я пытаюсь спасти их подтирочную газету, их рабочие места при унитазах. Они всего лишатся скорей, чем отдадут один паршивый эпитет. Они живут не в реальном мире. Они заслуживают того, чтобы сдохнуть с голоду.

Клайв совсем не понимал, о чем он говорит, но не вмешивался. Бокал Вернона снова был пуст, Клайв налил ему и отвернулся, чтобы вынуть из духовки двух цыплят. Вернон вскинул на колени портфель. Прежде чем открыть его, он глубоко вздохнул для успокоения и отпил шамбертена. Потом щелкнул замками и после короткой заминки заговорил уже тише: